В себя меня привела рука, наглая такая ручища, которая платье поглаживала. И ведь точно не замечательную сверкающую материю на ощупь пробовала, а скорее меня ощупывала. Глаза как-то мигом распахнулись и возмущенно на эту лапищу уставились.
— Очнулась? — улыбнулся платиноволосый, а пальцем ведет себе по рисунку на груди.
— Пробудилась, — пробурчала в ответ. Вот от такой наглости непомерной и пробудилась.
— Значит расстанемся вот-вот? А я еще не налюбовался.
Улыбнулся широко и снова взгляд на грудь скосил.
Бывают же такие счастливые наглецы, которых хоть хмурым взглядом одаривай, хоть прямо говори, а улыбка не померкнет, еще шире сделается.
— Нечему там любоваться, платье как платье.
— А я и не на платье смотрю, — и глаз не опускает, и смотрит так, разве что взглядом, как словами, не говорит. — И не холодно тебе?
Вдруг уточнил.
Да под таким взглядом даже если холодно, мигом согреешься. А у меня же еще и магия.
— Тепло, снова пробурчала, повела плечами и уселась на лавке. — А где остальные?
— А кого тебе еще надо, когда я здесь?
Вот же!
— Того, кто меня обещал домой отнести. Если он не передумал.
— Как же, передумает, — искренне вздохнул блондин и даже улыбаться перестал. Посерьезнел вмиг и вдруг чуть ближе ко мне наклонился и совсем тихо сказал:
— Ты только зеленую не бери, когда предложит.
— Что?
Вот совсем смысла не уловила. Правда и пояснений дождаться не успела. Дверь бухнула о стену и заявился внутрь тот, что с сизыми волосами. Пора бы и самой их имена узнать. А с другой стороны, коли не оставляют, на что мне их выспрашивать?
— О, очнулась, — заметил меня на лавке вновь прибывший, и, обернувшись, назад, закричал, — Бренн!
— Ну чего ты заявился, Севрен? — поморщился тот, который рядом со мной сидел, — только очнулась, а ты уже призываешь. За дверью, что ли, дежурил?
— Знаю я тебя, Сизар. И пяти минут достанет голову вскружить, пускай лучше ступает да сердце после ни о чем не болит.
Необычные они все ж здесь какие. Не спросят ни о той жизни, от какой меня к дереву в лесу привязали, ни о чем остальном. Вот звала, пришли. Спасли, значит будь тому рада. С остальным не обещались. Ну и не буду упрашивать. Еще не хватало здесь себя даже большей приживалкой, чем в доме отца ощущать. Нет так нет. Даже отвернулась от них. И честно, не ощутила приближения, а потому вздрогнула, когда над головой прозвучало:
— Ну, идем.
Стоял передо мной тот самый со снежными волосами и ладонь протягивал. Двое других, как оказалось, уже у двери топтались. Один с грустью поглядывал, другой, вроде как с состраданием, только этот третий вовсе равнодушно смотрел. Но о его глазах ледяных я уж рассказывала.
Протянула ладонь, что делать. Думала, на улицу выведет, а нет. Взметнулась снежная поземка, потекла по ногам, добралась до плеч, дохнула в лицо и глаза запорошила. Когда проморгалась я, мигом узнала снежную поляну и дерево, у которого прошлый закат повстречала. Удивительно, но теплилась теперь за высокими елями румяная заря и солнце лениво вползало на небосвод. Только-только пробудилось и, видимо, не хотелось ему выбираться их пуховой постели, вот и взбиралось на небесную обледенелую гору неохотно.
Как бы не ощущалась на душе тяжесть, а все же обязана я была отблагодарить. Вот глянула на дерево и сразу вспомнила весь ужас и беспомощность, даже дух ледяной едва снова не пригрезился.
Обхватила себя за плечи, вскинула голову и на провожатого прямо посмотрела.
— Спасибо.
Он плечами повел равнодушно в ответ.
— Мне благодарности не нужно. Ты, призвав, слова магические произнесла. А любой, кто Сердце Стужи зовет, за то после отплатить должен.
— За помощь?
— Кому помочь, я сам выбираю, — он усмехнулся, — не каждый, как ты, в минуту смертельной опасности зовет. Разные призывы бывают.
Нехорошей мне та усмешка показалась, опасной. Сразу понятно, что если на пустом месте магическую клятву произнести, баловства ради, то после еще как за это поплатишься. А ведь у нас слова эти передавали в сказаниях да упреждали, что призывать Сердце Стужи не следует. Не зря, видать, повторяли, что какая бы нужда ни прижала, а звать хозяина льда не смей.
— Ну, теперь выбирай.
И ладонь ко мне протянул. А на ней три снежинки. Красивые, точно хрустальные, ровненькие, сверкают на широкой ладони и не тают. Одна сиреневая, другая бирюзовая, ну а третья зеленая. Зеленая? Не о том ли светловолосый предупреждал? Сизаром его, кажется, называли.
— Снежинку выбирать?
— Свою плату за спасение. Сиреневая — дар мне свой отдашь.
Меня даже в жар бросило. Как дар отдам?
— Так и отдашь, как другие отдавали. Расплатишься им и позабудешь все случившееся. Будешь себе дальше спокойно жить.
Опять вслух спросила? Но ведь от матери кроме дара ничего не осталось? А сколько он меня выручал, согревал? Родня не шибко заботилась, тепло ли ночью на лавке под рваным одеялом. Или в дырявых сапогах в снегу по колено утопать.
— Бирюзовая — отдашь самое дорогое, что больше всего любишь.
Самое дорогое? Кроме дара и нет ничего дорогого у меня.
— Мне посвятишь то, что сердце согревает, чему улыбаешься, что радость вызывает.
— Да не было в жизни радости!
— Не было? Никакой? — вроде как удивился, — и не любил никто, и не жалел?
К собаке дворовой и то лучше относились.
— И не заплакал никто, когда тебя в лес вели?
— Да кто бы…
Начала и запнулась. Губу закусила, пряча от него глаза. Перепугалась насмерть, а вдруг прочитает и сам возьмет, не спросив. Вдруг захочется ему мою радость прибрать? Ведь я, на всех обиду затаив, почти позабыла, как сестренка сводная отцу в ноги бросалась, как висла на мохнатых штанах, кричала. Слезки на круглых детских щечках на морозе застывали. Ведь в комнате заперли, она из окна в одной рубашке выскочила. Сердце тот крик на части разрывал.
— Любят значит, — и даже как улыбка в голосе прозвучала, отчего я вновь решилась глаза поднять.
— Зеленая, — дал взглянуть на последнюю снежинку. — Лишь силу отдашь, добровольно. Теплом поделешься, чародейка?
И голову набок склонил, и снова улыбка на губах и холод в глазах.
— Как поделюсь?
— Поцелуешь. Сама. Только если зеленую выберешь, позабыть ничего не сможешь. Поселится ледяная заноза в сердце и покоя себе не найдешь. Выбирай.
— А если… если ничего не хочу выбирать?
— Ледяная сила сама плату возьмет.
И вроде спокойно ответил, но закружился вокруг вихрь и пробрало холодом до костей. Огонь взметнулся внутри, растапливая, борясь с чужой силой, но гас, отступал под натиском. А в голове стучало: ‘Выбрала жизнь, выбирай теперь, как жить’.
А как тут выбрать? Дар отдать или, может, любовью сестры с ним расплатиться? Вернусь домой, а она, как и остальные, отворачиваться начнет, не подбежит больше, не обнимет, на коленки не заберется. Ведь тогда хоть волком вой от тоски. У человека, которого совсем никто не любит, сердце рано или поздно изморозью возьмется, а после превратится он вот в такого исполина ледяного.
Потянулась к его ладони, пальцы замерли, не докоснувшись.
— Зачем вам тепло? Разве холод ощущать можете?
Ведь и дух ледяной из меня почти всю жизнь с теплом вытянул, и льда хозяин теперь той же монетой расплатиться требовал.
— Почти никогда, — слегка головой качнул, — а вот тепло человеческое только взять можем.
Поднял вдруг свободную руку, и пальцы холодные по горлу моему пробежались, легонько так, но озноб охватил. Сдавило, закололо аккурат там, где солнечное сплетение, и ни вдохнуть полной грудью, не выдохнуть. Давит и давит, до темноты в глазах. И вроде, когда не сопротивляешься, даже дыхание выровнять можно, но как же тягостно. Он не морозил, он просто давил, давил и колол… Убрал пальцы, и мигом тепло хлынуло, смыло душащий холод, согрело, дало вдохнуть.
— Почувствовала? — спросил.
Еще как почувствовала. Мигом захотелось от ледяного этого поскорее подальше убраться.
— Что же, больше не кому с вами теплом поделиться? Никто целовать не рискует?
Засмеялся. И удивил меня этим больше некуда. Не ожидала просто, что такой, как он, про смех хотя бы слышал.
— Меня не рискуют, — ответил. — Мигом в лед обратятся.
Вот после этих слов я все же попятилась.
— Чего испугалась, чародейка? Или ты человек, чтобы от прикосновения моих губ заледенеть?
— И вовсе я тебя не боюсь.
А глаза отвела, потому что врала безбожно. Еще как боялась. И целовать его страшно было. Понятно, что тепло свое желанное он при любом выборе получал, но при таком-то куске льда заместо сердца надолго ему вряд ли хватало. Только очень жаль было дара, еще жальче сестру. Вот и стала себя подбадривать, как могла. Не велика беда, что позабыть не смогу. Разве прежде ни с кем поцелуи на вкус не пробовала? Было ведь и не по принуждению вовсе. Вот и сравню, как хозяин льда поцеловать может. Такой глыбе ледяной уж точно удивить нечем. Зачем ему только добровольное согласие нужно? Дух, не спрашивая, тепло через губы вытягивал. Или в таком случае у тепла вкус иной? Или действует недолго? А может насильно отнятое в груди не согреет, тяжесть не снимет?
Зажмуриться хотелось, страсть! Но я решилась, протянула ладонь и взяла зеленую снежинку. Сжала пальцы, а она растаяла, прочие же и вовсе исчезли.
— Как тебя целовать-то? — пробурчала ему, так спокойно наблюдавшему мой выбор. — На пенек забраться или…
Еще вопрос закончить не успела, а он подхватил меня за талию, поднял выше, и под ногами точно пенек из снега соткался, ровно той высоты, чтобы мне не приходилось на носочки вставать и изо всех сил вверх тянуться.
Сердце в груди бухало от беспокойства, и я внутренне на себя прикрикнула. Вот же развела страхи! Поцеловать его быстренько и не встречаться никогда больше. В иной раз уж точно не позову.
— А ты много тепла заберешь?
И все же не могла с собой ничего поделать, тянула время.
— Сколько отдашь.
— Могу совсем чуть-чуть?
Улыбка в ответ.
— Когда прервешь поцелуй, тогда и я закончу силу брать.
Еще и от меня все зависит. Уж больно выбор простой. Удивительно, как он его в один ряд с теми двумя поставил. Странно и немного подозрительно. Ведь в первом случае говорил, что позабуду, нормальной жизнью заживу, может, стоило… а впрочем, выбор я уже сделала. Довольно метаться.
Взять себя в руки и… точнее его взять, лицо его в руки взять и чуточку приблизиться. И не так это страшно. Истинная правда. Честное слово.
И все ж я зажмурилась, когда, обхватив ладонями его скулы, потянулась к губам. Главное, в холод прозрачных глаз не вглядываться, чтобы совсем не напугаться, а проще представить себе, будто кого иного целую. Нравился мне один парень по соседству.
Коснулась. Коснувшись, вдруг поняла, что вовсе не холодные его губы, не ледяные и даже не твердые. Мягкие, теплые. Они дрогнули под моими. Не сразу, чуть помедлив, но отозвались. Я, признаться, хотела быстро со всем покончить, ощутив, что тепло уходит, поцелуй разорвать, но замешкалась. Не поняла почему. Больно удивилась, видимо, ответу. Нахлынуло что-то, как будто ощущения чужие, как будто тоска по тому, чего не дано изведать и даже вспомнить. По теплу, не силой вырванному, а дарованному. По простому и настоящему.
Мне казалось, его волосы должны и наощупь точно снег быть, а оказалось, вовсе не хрустели они под пальцами, стелились в ладонях мягкими прядями. И постепенно, подобно ветерку над ржаным полем, который один за другим клонит к земле солнечные колосья, рождая из них плавную волну, так в груди моей сперва коснулось ласковым теплом, поднялось к горлу, перекатилось по языку и выпито оказалось. Прошлось горячим мазком по его губам, дотянулось до широкой груди, растапливая лед, снимая тяжесть. И ощутила я, как подался он еще ближе, и руки крепче вокруг меня сжались.
А потом тот ветерок ласковый, который сперва лишь легонько касался, мощь набрал. Закружил, завертел, и снег вокруг нас свил в тугой вихрь, и смешалась сила, моя огненная, вдруг рванувшая вперед, точно в отчаянном броске, и его ледяная, не сдерживаемая крепкой рукой, не подвластная больше контролю. Схлестнулись они и вдруг сошлись в безумном поцелуе. Зажгли огонь ледяной. Разгорелся он, взметнулся высоко, высоко, выше вековых сосен. И нас обоих жег, оплавлял.
Холод может обжечь, как и пламя, в этом похожи они. А потому не оттолкнулись обе силы, сплелись воедино, еще крепче притянув друг к другу тела.
Это я должна было оттолкнуть. Мне следовало расплатиться за спасение. Нужно было только отдать толику тепла.
И я смеяться пыталась, сравнить думала с тем, что прежде поцелуями называла. Я теперь вспомнить не могла, а целовал ли кто хоть когда-нибудь. Казалось, что прежде ничего о поцелуях не знала, прежде вовсе чувствовать не умела. Как разорвать, если не вспомнила даже, что должна это сделать?
Не покачнись я на своем пеньке, так бы и умерла от этого поцелуя. Но подвели ноги, ослабли. Я бы и удержалась конечно, за такие широкие плечи грех не удержаться, но стоило покачнуться, как хозяин льда мигом почувствовал и отклонился. Снег под ногами такой твердый и надежный, вдруг рыхлым стал, и опустил меня Сердце Стужи на землю, вот так разом и опустил, только ладони мои горячие по его груди скользнули. И ведь не желала я силу призывать и не помышляла даже. Что там говорить, если пользоваться ей толком не умела, не знала, как умеет она против моей воли выплескиваться. Но когда очутились мои ладони в районе его сердца, весь огонь к рукам прихлынул, одним мощным рывком, точно ударил, как будто в отличие от меня ощущал, что вот сюда ему проникнуть нужно, разбить, расплавить средоточие иной чужой магии. Вспыхнули ладони ярко, сине-красным пламенем, и Бренн покачнулся, на шаг отступил. А я на снег стекла, как вода талая. Вовсе сил не осталось. Я тепло отдала с поцелуем, а после всем огнем, что внутри ощущала, что от ответа Сердца Стужи взметнулся в душе, в тело напротив перетек.
— Чародейка, — негромко хозяин льда сказал, негромко, но словно сквозь зубы. Так, будто я враг, будто не было только что волшебства и сосны кругом в ледяном огне не горели.
Думала, так и бросит меня в снегу, чтобы точно замерзла. Но присел на корточки, голову мою поднял, заставил на себя посмотреть. И вгляделся так пристально, что я уж не знала, куда от его взгляда деваться. Не сразу даже сообразила, что глаза потемневшие не холодом, гневом пылают.
— Знаю, что ненарочно огнем ударила, иначе бы этот миг твоим последним стал. Силу не контролируешь, сдерживать не умеешь.
Откуда мне уметь, если я прежде так много огня в себе не ощущала.
— Она лишь рядом с тобой и просыпается. — Сказала и отвернулась. Хотелось мне с головой в снег окунуться, потому как лицо теперь огнем горело, а руки и ноги напротив ледяными казались. Еще и тело стал холод жечь, жег и жег, пока не стала кожа все слабее его ощущать. Зубы застучали, а потом совсем тяжело говорить стало.
— Чт-то не уходишь? Расплатилась я с тоб-бой. Отпускай теп-перь.
Качнул головой, а потом взял за плечи, поднял из снега и вдруг плащ свой снежный, прозрачный, который за спиной его стелился, на меня накинул. Закутал, укрыл и на руки поднял.
Затаилась я тогда, потому что совсем смешались мысли в голове. Не могла понять, что сейчас и думать. По всем легендам, которые о Сердце Стужи слышала, была я уже не жилец на этом свете. Как пить дать, должен был уже насмерть заморозить за удар огненный, которого не ждал, который любого иного точно на месте бы положил, ведь в сердце был нацелен. Но стало в плаще из снежинок тепло, а он не спешил морозить, даже на землю не опускал, шел куда-то, по-прежнему держа меня на руках. А потом голоса послышались. Сперва издали, после все ближе и ближе, и вдруг увидела я сани запряжённые, а на них оба брата ехали, лошадь понукали и разговор вели. От удивления ахнуть хотелось, а удержаться смогла, потому как дошло, что не видят они нас. Между санями и Сердцем Стужи тонкая перегородка взялась, прозрачная, чистая, лишь по ледяным узорам отличимая от воздуха. Мы все видели по эту сторону, а по ту нас вовсе не замечали.
— В лесу, что ли, закопаем?
— Отец велел похоронить, как положено. Ежели просто прикопать, не по правилам, начнет дух ее по лесу метаться. Самим покоя не будет.
— Для чего нас отправил? Мог бы и сам поехать.
— Сказал, он ее мертвой видеть не хочет. Он и всю ночь глаз не сомкнул, я знаю. У окна сидел, слушал.
— А ночью дух в лесу больше не выл.
— То-то и оно. Принял, значит, жертву. Все же у Весски дар бесполезный был. Кабы была сильней, убила бы духа и выбралась. Зря мы, что ли, чародейку выбрали? А ты нож взял, веревку пилить? Ее поди сейчас не разрежешь, обледенела вся.
— Взять-то взял, брат, вот только я у дерева никого не вижу.
Затормозили сани на полянке, а братья спрыгнули в снег и пошли аккурат к тому месту, где меня прошлым днем вязали. Остановились, заозирались.
— Не унес же он ее в самом деле?
Я отогревшаяся, довольная, смотрела на их вытянувшиеся лица, на то, как принялись вокруг дерева бегать, потом снег надумали рыть. Смотрела и едва от смеха удерживалась.
— Повеселилась? — тихонько так на ухо шепнули, даже дернулась от неожиданности. Больно увлеклась зрелищем, чуть не забыла, с кем я за ним наблюдаю, отчего сама для людского глазу незаметной остаюсь. — Теперь пора.
Сказал, и прошелся вдруг ветер между деревьями, снег заворошил, смахнул верхний слой, бросил ледяной колючей горстью братьям в глаза. Закружил вокруг них, замел. В тихом спокойном прежде лесу вдруг метель поднялась.
— Ну, ступай.
Как? Уже?
— Или здесь решила остаться? — холодная усмешка уголки губ изогнула и меня мигом отрезвила. Я же так расслабилась и расположилась удобно, что даже руки вокруг шеи обвила. А это ‘здесь’ могло обозначать то ли в лесу, то ли на руках у него.
Не даром же меня дома колючкой прозывали, а еще репейницей. Если намек какой был на чувства истинные, на ощущения, которые привыкла глубоко в душе прятать, я всегда кололась в ответ. Вот и сейчас:
— Никто ведь не просил на руки поднимать? — сказала, но с рук слезть попытку не сделала. Пусть сам опускает, еще не хватало в снег сверзиться. Я же только согрелась.
— А ты без тепла приезда братьев бы дождалась?
Тепла привычного я сейчас не ощущала. Обычно подумать стоило, как оно мигом отзывалось. Теперь же молчало, и было без него внутри пусто.
— Совсем чуть-чуть отдала, — поддел меня хозяин льда.
Сразу не нашлась, что на это ответить. В голове опустело, как и в груди. Поцелуй наш в этот миг вспомнился. Однако вскрикнул громко один из братьев: ‘Сани, сани где? Не видать ничего’, — и я отвлеклась. А после обнаружила себя уже на ногах, лишь вьюга тихо так на ухо шепнула: ‘Прощай, чародейка. Дар береги, не трать понапрасну’.
И улеглось. Как будто враз стих ветер и то, что секунду назад заметало, успокоилось. Я же словно из самого вихря шагнула, очутилась как раз напротив братьев, едва они от налипших снежинок глаза продрали. И вот за всю жизнь ни разу не видала, чтобы они так бледнели и белее снега становились. Думаю, коленки точно дрогнули, а на ногах удержаться смогли лишь потому, что бывалыми охотниками были.
— Весска, — старшему достало сил хрипло прошептать, — ты ли это? Если дух, то, — он дрожащей рукой нож, приготовленный веревку пилить, поднял, — у меня здесь сталь в огне заговоренная.
— П-прочь поди, — младший трясся не меньше. Наверное, будь у него живой огонь, точно бы ткнул сперва, а после разбирался, живая не живая.
А я помолчала все-таки. Не удержалась. Минут пять но помучила, полюбовалась губами трясущимися, лицами белыми. Потом только сжалилась:
— Я это. Не признали?
Не сразу их отпустило, однако видя, что не спешу в неупокоенку обращаться и на них кидаться, решились вперед шагнуть. Старший рискнул лишь волосы ощупать, все также сжимая в руке нож, а младший чуток позади, за его плечом держался.
— Живая и правда! Ты как это… — и на дерево оглянулся.
— Огонь проснулся, — я туда же посмотрела, так как врать не любила, а пришлось, — духа испепелил. Сама не поняла, как вышло.
— Огонь! — младший восторженно вздохнул, — так ты у нас настоящая чародейка? А думали ведь, дар бесполезный.
— Слышал? Ты слышал? Проснулся огонь! — старшего вроде гордость взяла, будто не во мне, а в нем дар проснулся.
— Ты прыгай, прыгай в сани поскорей. Домой поедем! А то не ладно в лесу, метель ни с того ни сего приключается.
А руки не подали. Смешно сказать, снова меня испугались. Никак подумалось им, что едва дотронутся, я мигом огонь призову. Пришлось самой на сани забираться. Влезла и сжала коленки ладонями.
— Верно говоришь, — младший кругом настороженно огляделся, — как бы Сердце Стужи в такую пору неподалеку не бродил. Приметит нас, живыми из леса не выпустит.
И только мне послышался в присмиревшем лесу далекий почти неразличимый смех. Сама заозиралась по сторонам, ну мужчины со снежными волосами не увидала.
— Весска, ты это на вот, — старший овечий полушубок протянул. Вот точно отец отдал, чтобы тело завернули. Раз велел по правилам обряд совершить, то и одежды путевой не пожалел.
Потянулась, приняла из его рук одежду, хотела на плечи накинуть и тогда лишь ощутила, что по-прежнему укрывал их снежный невидимый плащ. Холодный снаружи, но гревший меня все это время. Однако стоило докоснуться, как исчез, и тогда мигом холодно стало. Пришлось быстро в полушубок укутаться. Тепло внутри так и не ощущала пока. Оно и прежде бывало, если выкладывалась вдруг на полную, исчезало, и время требовалось восстановиться.
Братья тронули хлыстом лошадь и покатили сани в обратную сторону. Я же еще долго оглядывалась, но пустой оставалась поляна и тихо было в снежном лесу.
Когда сани въехали в ворота и покатили по дороге между домов, на улицу высыпали почти все. Смотрели и глазам поверить не могли, шепотом передавали друг другу: ‘Весса! Живая!’
Братья приосанились, а я в полушубок молча куталась. Не улыбалась, не гордилась и еле сдерживалась, чтобы не отвернуться. А потом, когда уже к избе подъезжали, увидела, как из двери по соседству выскочил на улицу рослый черноволосый красавец. Меня увидал и сперва опешил, как все, а после улыбнулся широко и громко радостно крикнул: ‘Весса! Живая!’
Прежде от той улыбки коленки подгибались, сердечко таяло, а сейчас… Я даже самой себе удивиться успела и еще разок прислушалась, но не сжалось сладко в груди. Билось ровно, равнодушно и ничто не дрогнуло.
Как же так? Не чувствую ничего? Да неужто? Назад оглядываясь, лес поодаль заснеженный видя, тоску ощущаю, а здесь и сейчас среди лиц, с детства знакомых, впервые глядящих на меня не с укоризной, а едва ли не с восторгом, лишь равнодушие испытываю. Взметнула испуганно руку к сердцу, словно могла вот так невидимую занозу в нем нащупать, а сани уже во двор вкатили. На крыльцо вышли мачеха да отец, она рот руками прикрывала, он же сцепил ладони за спиной и смотрел, будто глазам поверить боялся. И снова не дрогнуло ничего. Всю жизнь-то я мечтала хоть разочек от него ласкового взгляда дождаться или в голосе гордость за меня услыхать, а сейчас, когда позади вся деревня стояла и шепталась о настоящей чародейке огненной, об избавительнице, я холодно мазнула взглядам по родным лицам и вновь самой себе испугалась. Да неужели не чувствую больше ничего? Неужели и не смогу почувствовать? Что он за один поцелуй со мной сотворил?
— Веснуша! — вздрогнула, обернулась.
Из окна, которое на огород выходило, высунулась наружу лохматая голова.
— Веснуша!
Перевалилось через подоконник и кубарем скатилось прямо в рыхлый снег растрепанное чудо. Наглоталась, закашлялась, а я, не помня себя, уже навстречу летела. Полушубок где-то на санях остался, сама в снег провалилась, но рвалась вперед, пока не вытащила из сугроба дрожащее маленькое существо, прижала крепко к себе. Позабыв, какой наказ о даре был дан, то тепло, что только-только ощутить успела, в тельце продрогшее послала. Грела ее в руках, а сердце в груди заходилось от нежности.
Оставить комментарий